Дивный мир

Подробное описание

Маше снилось, что она в деревне, смотрит с крыльца, как мужики жгут на дворе осенние листья – чтобы не прели зимой под снегом, не приставали, липкие, к сапогам весной. Листья, сгребённые в большие кучи, занимаются плохо– они не высохли, но успели покрыться слизью, и потому костер разгорается с трудом. Тянет дымом, тем, особым, «осенним» дымком, с легко узнаваемым запахом, который не спутаешь с любым другим - и печально ей от этого, и светло на душе. Маша оторвала голову от подушки и поняла, что не все было сном: проснулась она не в деревне, а в городе, но и здесь кто-то жег костры – с улицы пахло горелым.

Она, как была, неодетая, подбежала к окну, посмотреть,что там – и замерла в страхе. Небо, едва успевшее просветлеть, снова покрывалось темной пеленой, и дым валил – не такой, как во сне, легкий, горьковатый, а тяжелый, удушающий, с искрой дымище. Присмотревшись, Маша увидела на другой стороне улицы, между темными домами яркие квадраты пламени.Неужто вся улица горит? И ведь не кричит никто, не зовет огонь тушить…

Вошла мать Маши; девушка бросилась к ней.
- Мама, пожар, пожар!!! Соседи горят!!! Надо позвать кого-нибудь!
- Машенька, - строго сказала мама, целуя её в лоб и отстраняя, - одевайся, мы уезжаем.

- Но, мама, пожар же… Все сгорит!
- Душа моя, - тихо ответила мать, - это уже ничего не значит. Может, и лучше, если все так сгинет.
- О чем ты, мама?!
- Мы отдали Москву, Машенька. Час - другой, и он будет здесь, - тут мамин голос задрожал, - собирайся, дитя. Нечего нам тут оставаться.
Девушка побледнела и задрожала, как от озноба. Как – отдали? Зачем–отдали? А мы? Нас оставили, как добычу, победителю? Никто даже не придет нам помочь?
- Хорошо, что твой батюшка не дожил, - пробормотала мать, тихонько перекрестилась на икону, и, подхватив юбки, вышла, оставив девушку смотреть в раскрытое окно.
По закопченному небу летали искры и полыхающие тряпки; пламя, которое никто не собирался тушить, будто бы понимая это, расходилось не на шутку. Огонь жевал соседский дом, чавкая трещащими от жара досками, и похоже было, что у него хватит аппетита съесть всю улицу.

Маше захотелось, чтобы все это оказалось дурным сном, но во сне не чувствуешь холода, а её руки стыли на осеннем ветру…
… - Машенька, да где же ты!
- Иду, мама, иду! Глаша, какая ты неловкая! Что ж у тебя из рук-то все валится?
Горничная засуетилась, нагнулась, чтобы подобрать с пола рассыпавшиеся вещи, потом снова бросила их, вздрогнула, поднесла дрожащие руки к лицу и заголосила:
- Ой, мамочки, да что же с нами будет-то! Мария Васильевна, голубушка, пропадёёём мы…
- Замолчи, дура, - Маша топнула ногой – от отчаяния, не со злости, - а ну, успокойся! Бери узлы и неси!

Как ни странно, подействовало. Глаша затихла, подхватила свертки и вышла вслед за ней, нашептывая молитву:
- Пресвятая Богородица, спаси нас… Иисус, сыне Боже, спаси нас… Святая Глафира, моли бога за нас…
Мать дожидалась их в экипаже, вся дрожа – она едва могла сидеть, так волновалась.
- Наконец-то! – с облегчением вскрикнула она, когда увидела Машу, и как только дочь уселась в возок, тут же прерывающимся голосом велела кучеру:
- Трогай, Гриша!

Пока они катились по Москве, Маша с тревожным недоумением осматривалась по сторонам, пытаясь понять, что же творится. Город был полон скрытого движения. Прохожие скользили мимо бесшумно и быстро,как серые тени, и как тени, старались держаться поближе к стенам.

В какой-то момент Маша перестала удивляться; ей начало казаться, будто она уже видела это, будто знала о беде до того, как та случилась. И дело было даже не в войне. Она давно чувствовала, что мир неумолимо меняется, что он становится другим, а все прежнее незаметно, по частям, исчезает. Маша не смогла бы сказать, откуда у неё взялось это ощущение, и тем более не смогла бы внятно объяснить, что именно происходит, но она видела признаки этого преображения во всем – даже в том, как отчаянно все веселились, безо всякой на то внешней причины. Все эти выезды, катания, концерты, маскарады… Даже когда напал враг, балы не прекратились - Москва гуляла, может быть, только чуточку тише, чем обычно. А сколько было любовных историй! Сколько шушуканий в бальных залах, тайных сговоров, похищений девиц из родительского дома, сколько скоропалительных свадеб!

И страх. Страх, еще более сильный оттого, что причину его никто не знал. Иначе откуда пошли эти невнятные слухи про конец света, про явление Антихриста? Называли им Наполеона – да Боже мой, какой из него лжепророк! Просто упрямый коротышка. Не в нем дело… Мир меняется - вот причина.

Мимо пробежали двое молодых людей – барышня семенила на носочках, вцепившись в рукав кавалера, и глядела перед собой полными ужаса глазами. Маша вздрогнула; она понимала, что все это всерьёз, но не могла в это поверить. Разве бывает так, что в город, где ты родилась, который знаешь, как свое сердце, входит враг – и ты бежишь, уничтожая все, что было дорого? Разве можно поверить, что тебе страшно там, где всегда было хорошо?

- Почему мы все-таки отдали Москву, мама? – спросила она, – разве нельзя было без этого? И зачем мы её жжем теперь? Потом же ничего не вернуть…
- Не знаю, Машенька, - мама, тяжело дыша, положила руку на сердце, - не знаю…
… Маше не пришлось увидеть, как горела Москва, как красивейшие её дома превращались в груду головешек. Ей не довелось наблюдать, как расстреливали «поджигателей», как грабили брошенные хозяевами дома. Она не узнала, как это – возвращаться в родной город, сожжённый, обворованный и все равно не побежденный.
Судьба, а точнее, крепкая подмосковная сосна решила иначе: случайно упавшее дерево пробило крышу экипажа и придавило голову девушки. Она впала в кому мгновенно, не успев даже ничего почувствовать.

- Маша, Машенька, - причитала мать, тряся её, чтобы привести в чувство, не понимая, что это невозможно, - Боже, что ж это делается-то!..

…Она жила в чудесном мире, где никто времени не считал – и потому не могла сказать, как давно она тут. Может быть, всегда была. Здесь было уютно, спокойно и радостно; её окружали невероятные животные и растения таких цветов и форм, каких на земле просто не бывает. Еще тут обитали существа, совсем не неё не похожие – девушка принимала это, как должное. «Надо же, а я другая» – говорила она, случайно увидев своё лицо, отраженное сверкающей водой пруда. Но чаще она просто плескалась в теплой водичке, ни о чем не думая.

Вокруг было много света – мягкого, нежного; она не сравнила бы его с солнечным светом, даже если бы вспомнила, что такое солнце и как выглядит свет, от него исходящий. Полупрозрачные существа тоже светились изнутри. Девушка не говорила ни слова, но они почему - то всегда знали, чего она хочет и чему радуется. Они принимали её, как свою, и она привыкала считать себя своей, и чем дальше, тем больше она становилась частью того света.

Это был мир, где никто не смел её потревожить. Здесь не было ни страданий, ни боли, ни страха, и она видела вокруг ничего, что могло бы её огорчить. Блаженный край. Идеальная иллюзия, созданная причудливой игрой тайных струн человеческого мозга.
Настоящая жизнь, неприятная, хмурая, пахнущая пылью, дымом и порохом, проходила мимо неё. Она не оглядывалась назад, не видела горящую Москву и себя, застывшую в ужасе, и не спешила спасать себя от забвения…

… - Мама, мама, ты меня слышишь? – заплаканная женщина гладила её руку.
Марья Васильевна разлепила веки и посмотрела на неё с негодованием.
- Да что же ты такое говоришь, милая? Разве я тебе мама? Мне всего девятнадцать.

Женщина, назвавшаяся её дочерью, вздрогнула; сестра милосердия суеверно перекрестилась.
- Мамочка, ты только не волнуйся, - повторяла дочь, поглаживая её по руке, - доктор Корсаков говорит, что ты скоро все-все вспомнишь.
- Разве я больна? – удивилась Марья Васильевна.
- Мама, - прошептала женщина, сжимая её руку, - тебе восемьдесят семь лет, у тебя взрослые дети, и сейчас одна тысяча восемьсот восьмидесятый год. Ты как будто вернулась в прошлое...
Больная растерянно глядела на неё.
- Я видела, как сдавали Москву Наполеону.
- Бедная моя, - растроганно произнесла дочь, целуя её в лоб, - все давно про это забыли, та история пылится в учебниках… Тебе нечего больше бояться.
В старческих глазах блеснули холодные слезинки.
- Мир изменился… - пробормотала постаревшая Маша, - мне его уже не узнать.

Дочь смотрела на неё, не понимая, что та говорит.
- Отдохни, родная, - предложила она, - подремли… Ты поправишься, непременно поправишься.
Марья Васильевна затихла и погрузилась в дрему.
- Война, - покачала головой дочь, - она изуродовала мою мать. Хоть бы их больше никогда не было.